Том 20 - Страница 191

191

Партия с такими непримиримыми убеждениями, такими смутными и непоследовательными взглядами не могла продержаться долго при системе полной и неограниченной веротерпимости. Члены ее продолжали проповедовать на холмах, но изрядно утратили свой пыл, когда им перестало грозить вторжение драгунов, шерифов и лейтенантов народного ополчения. Подтвердилась старая басня о плаще путешественника, и буйные, кровожадные изуверы времен Клеверхуаза выродились в таких спокойных и мирных энтузиастов, как Хови из Лохгойна или сам Кладбищенский Старик. Поэтому все, что есть отвратительного, и почти все, что есть смехотворного в вымышленном повествовании мистера Джедедии Клейшботэма, направлено против той породы сектантов, которая давно перестала существовать; и мы не допускаем мысли, чтобы эта сатира могла затронуть кого-либо из современных пресвитериан, так же как безобидная насмешка над личностью маглтонца Людовика Клакстона была не в силах скомпрометировать Хэмпдена. Если же все-таки сохранился кое-кто из тех сектантов, которые желают монополизировать светоч евангелия для Гесема своей собственной безвестной синагоги, и вместе с неудачливым убийцей Джеймсом Митчелом сваливают в одну кучу прелатство и папизм, «Долг человека» и дома терпимости, смешанные танцы и «Всеобщий молитвенник» и прочие мерзости и заблуждения нашего времени, и если они почувствуют себя оскорбленными, читая это досужее повествование, то им можно ответить примерно так же, как весельчаки ответили Мальволио, который, как известно, был чем-то вроде пуританина: «Думаешь, если ты такой уж святой, так на свете больше не будет ни пирогов, ни хмельного пива? Клянусь святой Анной, имбирное пиво тоже недурно обжигает глотку!»

На этом мы и собирались закончить нашу чересчур длинную статью, но до нас дошли сведения (за их достоверность мы не ручаемся) о каких-то заатлантических попытках приписать эти книги другому автору, а не тому, которого подозревают наши шотландские корреспонденты. Впрочем, критику можно простить, если он хватается за первую попавшуюся подозрительную личность, следуя принципу, удачно сформулированному Клеверхаузом в письме к графу Линлитгоу (он, по-видимому, разыскивал одного искусного ткача, который постоянно ораторствовал на молитвенных собраниях): «Я приказал найти этого ткача, а вместо него мне привели его брата; хотя, возможно, он и не умеет проповедовать, как его брат, я не сомневаюсь, что у него такие же стойкие убеждения; поэтому я и решил, что большой беды не будет, если его пригласят отправиться в тюрьму вместе с остальными».

СМЕРТЬ ЛОРДА БАЙРОНА

Среди полного спокойствия в сфере политической жизни мы были потрясены событием из совсем другой области: до нас дошло одно из тех траурных известий, которые время от времени раздаются как трубный глас архангела и сразу пробуждают душу всего народа. Лорд Байрон, так долго и прочно занимавший первенствующее место в общественном мнении, разделил участь всех смертных. Он скончался в Миссолунги 19 апреля 1824 года.

Этот могучий гений, шествовавший между людьми как некто высший по сравнению с простыми смертными, гений, чье всевластие мы созерцали с удивлением и даже с некоторым трепетом, словно не зная, ведет ли оно к добру или к злу, теперь покоится в могиле так же просто, как и любой крестьянин-бедняк, помыслы которого никогда не поднимались над будничными заботами. Голоса справедливого порицания, равно как и голоса злобной хулы сразу же умолкли; нами овладело такое чувство, будто внезапно исчезло великое небесное светило, исчезло в тот самый момент, когда каждый телескоп был направлен на исследование пятен, затуманивающих его блеск. Теперь не время спрашивать, в чем были ошибки лорда Байрона, в чем состояли его заблуждения, — вопрос заключается в том, как заполнить пробел, возникший в британской литературе.

Опасаемся, что для этого не хватит одного нынешнего поколения: оно произвело многих высоко одаренных людей, но среди них все же нет никого, кто приближался бы к Байрону по оригинальности, а ведь именно она является главной отличительной чертой гения.

Всего тридцать семь лет от роду, и уже столько сделано для бессмертия! Так много времени было у него впереди, казалось нам, близоруким смертным, чтобы поддержать и умножить свою славу, а также искупить ошибки в поведении и легковесность в творчестве. Кто не пожалеет, что оборвался этот жизненный путь, пусть не всегда прямой, что погас этот светоч, который, правда, иной раз ослеплял и смущал людей! Теперь еще одно только слово на эту неблагодарную тему, прежде чем мы расстанемся с ней навсегда.

Ошибки лорда Байрона происходили не от развращенности сердца, ибо природа не допустила такой аномалии, как соединение столь необычного таланта с безнравственностью, и не от равнодушия к добродетели. Не было человека, наделенного сердцем, более склонным к сочувствию, не было руки, которая щедрее оказывала бы помощь обездоленным. Он больше чем кто-либо был расположен от всей души восхищаться благородными поступками, когда был уверен, что совершаются они из бескорыстных побуждений. Лорд Байрон не ведал унизительного проклятия, тяготеющего над литературным миром. Мы имеем в виду ревность и зависть. Но его удивительный гений был от природы склонен презирать всякое ограничение, даже там, где оно необходимо. Еще в школе он отличался только в тех заданиях, которые выполнял по собственной охоте; а его положение знатного молодого человека, притом наделенного сильными страстями и бесконтрольно распоряжавшегося значительным состоянием, усиливало прирожденную его нетерпимость по отношению к строгостям или принуждению. Как писатель, он не снисходил до того, чтобы защищаться от обвинений критики, как человек — не считал себя подсудным трибуналу общественного мнения. Замечания, высказанные другом, в чье расположение и добрые намерения он верил, зачастую глубоко западали ему в душу, но мало насчитывалось людей, которые могли или решались отважиться на столь трудное предприятие. Он не терпел упреков, а порицание только укрепляло его в заблуждениях, и часто он напоминал боевого коня, который рвется вперед на стальные острия, пронзающие ему грудь. В разгар мучительнейшего кризиса в его частной жизни эта раздражительность и нетерпимость к критике достигли у него такого предела, что он стал похож на благородную жертву боя быков, которую сильнее бесят петарды, бандерильи и всякие мелкие неприятности, причиняемые чернью, собравшейся вокруг арены, нежели пика более достойного и, так сказать, законного противника. Короче говоря, многие его проступки были своего рода бравадой и презрительным вызовом тем людям, которые его осуждали, и совершал он эти проступки по той же причине, по которой их совершал драйденовский деспот — «чтоб показать, как своевластен он».

191